Дон Кихот на свалке истории

Прогулка с Дмитрием Крымовым вдоль платформы Марк

Платформа Марк Савеловской железной дороги. Выбитая трава. Глинистые пустыри у платформы. Дощатый забор и вывеска без затей: «Ярмарка вещей, бывших в употреблении». 
Покойная Тишинка ввела это место в права наследования.
Бурый, трясинный ручей огибает рынок. В нем тонут старые башмаки, школьные кеды, желтое платье из кримплена — мечта-1973, трепаный журнал «Работница», перетлевшие листья, худые кастрюли, мох да камыш. Это быт. Это брод. По груде вещей продавцы-покупатели тянутся на другой берег.
Цены начинаются от 5 рублей. И редко поднимаются до двухсот.
Нет блошиного рынка беднее. Но половина этих вещей была в каждом доме.
Не у бабушки — так у няни Дуни, не в ссылке — так на картошке, не у Шаламова — так в домашнем эпосе о «послевойне»: все видели этот мир. И с ним роднились.
Дмитрий КРЫМОВ, художник и режиссер, ездит сюда за реквизитом.
Мы бредем по рядам, скупая старые очки для будущего «Дон Кихота». «Темные» — шик времен «Бриллиантовой руки». Учительская пластмасса. Черные пенсионерские оправы. Импорт из Сирии и Венгрии — «кошачьи глазки» продвинутых московских дамочек эпохи «Березок» и фарцовки в подворотне.
Теперь все это — по 10 рублей. Точно целое племя ушло. А очки остались.

Крымов застревает у лотка ножей из села Павлово. Нового товара, надо сказать, на «Марке» немного. Но павловские ножи… У нас дома таким, 1896 года выделки, успешно резали хлеб до середины 1990-х. Пока не появились китайские.
В этом нижегородском мастеровом селе есть, похоже, аномалия.
Все перешли на дешевый импорт. В Павлове все еще куют и точат свое.
Крымов: Я таким в детстве резал по дереву… Мне заказал его дедушка у друзей на оборонном заводе: знаешь, какое было счастье? Раньше я отвертки затачивал — от невозможности найти нормальный инструмент. А такой нож вынимает ровно столько, сколько нужно.
Тебя это место не пугает?
— Нет. Но что тебя к этому рынку притягивает, Дим?
— Это рытье в старом барахле может вызвать брезгливость. А может заворожить. Кто-то ходил в этих очках… Кто истрепал это пальто? Лежат на газете или на сухой глине книжки: это книжная полка моего детства.
Вот «Детская энциклопедия»: мне такую бабушка подарила на окончание 10-го класса. Ты купила «Прерванный полет» — моей маме его подарила Марина Влади. Вон настольная игра — она называлась «блошки», мы такую растеряли в траве на даче.
Старый рижский приемник «ВЭФ» — на той же даче слушали «вражьи голоса». Я его и сейчас настрою, как нужно.
Здесь бывают вещи удивительно зрелищные: медные трубы. Я тут замечательную трубу купил. Нет, не пионерскую. Настоящую, геликон. У него продавался весь оркестр, у этого мужика. Откуда? Почему?
Продают промышленный вентилятор времен покорения стратосферы. У краснолицего мужика собирает солнце и пыль огромная линза: словно в 1990-х, когда упразднялся, растаскивался российский «космос», развинтили обсерваторию за ненадобностью.
— От телескопа она у вас?
— От прицела, голубушка.
И технических справочников полно. Старых, конечно. Но чувство то же: целые сферы жизни — в обломках. Обломки за ненадобностью идут на толкучку.
Хозяин лотка со старой рыболовной снастью орет через ряд:
— Всю жизнь работал за гроши. Теперь торгую за гроши!
А вот груды бугристых фибровых чемоданов — тех, со стальными уголками, похожими на коровьи черепа. Светлый путь в город, на учебу, и Братская ГЭС, общаги и крымский отдых дикарем — все здесь, под полосатой подкладкой.
Долго ж они несли службу: к одному проволокой прикручен пейджер.
Патефоны. Аккордеоны с немецкими надписями по перламутру. Утюги на углях: это антикварный ряд, аристократия рынка. Блюдо с саксонскими «голубыми мечами» — но какое же бедное и истертое! Даже каемка по краям глядит робко, исподлобья, точно старушка на коммунальной кухне.
Блюдо надо отметить особо: очень мало на блошином рынке Марка лишнего, предметов не самой первой, жизненно острой необходимости.
Зато здесь продают пустые майонезные банки. По 2 рубля штучка.
На Марк уже наползают вещи 1990-х — точно радужная нефтяная пленка на серо-бурую подмосковную лужу. Дамские романы по 5 рэ (и книга Собчака «Хождение во власть» по той же цене). Нераспроданные запасы черепашек-ниндзя. Яркий, с топорным цветоделением альбом «Мастер любви» — с позами и инструкциями в два абзаца. 1990 г. Издан в Таллине, но по-русски — пионер сексуального просвещения еще не распавшегося СССР.
А вот незабвенные «американские игрушки» 1992 г.: нунчаки, наручники, финки. Уже тогда было понятно: это игрушки гетто. Деклассированной беды.
В окаменелом культурном слое видны следы процветания, очередей по записи в «Ганге» и «Ядране». Из «золоченых» насечек на индийских вазах выплывают кольца Олимпиады-80. В каждой второй штуковине свернут кусок твоей собственной жизни.
— Тут даже степень изношенности вещей работает… Смотри, какие свалки по краям рынка: товар переходит в мусор, мусор — в товар. Торчит из глины обрывок жидкой, полуседой лисы породы «чернобурка народная». Такая же лиса на синем габардине продается с лотка за 70 деревянных. Вся Россия «строила» себе эти пальто при Хрущеве, когда уж забогатели.
— Мы купили здесь сандалии для Дон Кихота — ты бы видела, сколькими подковками эти сандалии подкованы! Именно подковками. Разными причем. Кто-то так к ним относился и так долго их носил, что они звенят, когда ходишь по полу, точно степ выбивают. Зритель эти подковки не увидит. Но башмаки звучат…
Конечно, это сандалии Дон Кихота: он в них 500 лет шагал! Ну как их здесь оставишь некупленными? Вот так он себе делал латы, шлем из бритвенного тазика, так себе мастерил рыцарство в деревне Ла-Манча, среди соленых болот. Как этот человек — свои сандалии.
Шкура рыцаря бедного… Да и в чем ходить русскому Дон Кихоту, как не в таких очках и пальто? В сандалиях на семи парах железных подковок.
А Сахаров в каких очках ходил?
В каких-то таких же — профессорских, дурацких.
— Ты здесь только вещи находишь? Или людей тоже?
— Мы со студентами искали реквизит для спектакля «Недосказки»… Вижу — свалка. И там мерещится мне пальто. Начинаю его вытягивать из кучи, из глины.
Тут появляется довольно молодой человек. Красивый, с бородкой, такой студент старорежимный. Осень была холодная: на нем десять кофт, какие-то перчатки без пальцев… Одет — абсолютно как бомж.
«Вас, наверное, интересует цена?» — говорит он светским тоном.
И вытаскивает это пальто, птицами обделанное, загаженное, в шматьях глины. Начинает проводить пальцами по швам… как настройщик инструмента.
«Что вы делаете?» — «Определяю степень износа. Тридцать рублей!».
«А двадцать?». Он хмыкает: «А для вас это имеет значение?». Я говорю: «Нет, но должен же я получить ощущение торговли?».
Он смотрит на сумки с барахлом у меня в руках: «Вы его уже получили».
И я понял, что надо платить без звука. Сопротивление бесполезно.
Мы даже отошли со студентами и стали говорить, что хорошо бы его играть пригласить. Придумать ему роль в «Дон Кихоте», потому что парень потрясающий… Я сказал: нет, ребята, все-таки не надо звать сейчас, сразу.
Я пришел в следующий раз, увидел его же.
Он материл кого-то из баб — жутко, грязно, озлобленно.
Здесь чего не увидишь, чего не услышишь! Торгуются: пять рублей или десять — это важно. А могут так взвиться…
Моя студентка приценивалась к пальто. И ей какой-то пьяный человек назвал цену: 1200. Ну вот захотелось ему в кураже продать чего-нибудь за тыщу двести! Она говорит: «Да вы с ума сошли!». И как же он обозлился…
Я ее утащил немедленно прочь, потому что… у каждого здесь есть какой-то внутренний резон назвать эту цену.
А еще — шел какой-то такой… аккуратненький по рядам. И у всех тетенек спрашивал: «Ка-акой системы ваш проигрыватель?».
И одна ему: «Какой-какой… Здесь, милый, все системы — «Иванушка-дурачок».

Спектакль «Недосказки», поставленный Крымовым со студентами РАТИ, весь точно вылез, вышевелился из этих куч, из нищего имущества Марка.
В «Недосказках» на ядовито-зеленом искусственном мехе «паласа» были рассыпаны крашеные брусочки грибов и земляники. Не то лешачиха, не то детсадовская воспитательница прибивала богатства родной природы к полу гвоздочками. Получался лес.
Баба-яга выходила на костяной ноге — хилой рейке с белой лаковой лодочкой внизу (пряжка сверкала роскошью, как золотой зуб). Ожесточенно, отчаянно, ударным трудом Яга пилила лучковой пилой свою же костяную ногу.
А отпиленное уворачивала в казенную фланель со штампом. И баюкала.
Словно мать-одиночка в общаге.
В криво сметанных лоскутах фанеры и жести (ведь и сараи, и заборы ходили в рубищах, сколоченных на живой гвоздок), в оческах красной шерсти, в пайковом повидле шевелился родимый хаос.

— Дима, что осенью будет со спектаклем? «Недосказки» пригласил на Поварскую, в свой театр, Анатолий Васильев. Там же ты ставишь «Дон Кихота». Но подписано распоряжение мэрии. Примерно такое: «Помещение на Поварской у театра Васильева отобрать. А вас, Крымов, я попрошу остаться: в рамках проекта «Открытая сцена». Останешься?
— Нет, конечно. Помещение все-таки ценно тем, кто именно там работает. А Поварская с ее зальчиками, слепленными из бывших коммуналок, подвалов, — она вообще как ортопедическая обувь. Только для одного человека, его личного уродства или волшебства подходит это пространство. И нельзя его выдавать за переходящие кроссовки для всех.
Ну да, Васильев может раздражать: а чего он не как люди? История Дон Кихота — и его история. Ведь в нем художник виден сразу!
Вот как бывает в одежде видно: синтетика или шелк.
А потом… он был очень добр к моим студентам. Включил учебный спектакль РАТИ в репертуар. Распорядился репзал приспособить под нас. Платил ребятам «за выход».
Конечно, мы не можем остаться на Поварской, если Васильев уйдет.
Студенты того же мнения.
Ну и потом вообще… Предавать грешно.

Странное чувство крутит и треплет человека на платформе Марк. Дырявая подкладка Страны Советов. Не просто свалка: свалка истории. Тени мощи и нищеты: мощь была общая, нищета — частная. На каждом третьем лотке — фронтовая планшетка: одни делили картошку поштучно на газете «Правда», другие на скобленом столе, третьи на полуживом саксонском блюде, но фронтовые планшетки были у всех.
Замурзанная, как ушанка первоклассника, детгизовская книжка «Как мы спасали челюскинцев» (авторы — Леваневский, Ляпидевский, Водопьянов).
Карманный «Англо-русский танковый словарь»: Госвоениздат, 1943.
Электронная машинка «Оливетти»: я купила такую в 1993-м, получив от Сороса грант за детскую книгу. По пути с ВДНХ (там, в подвале, сидела фирма «Оливетти») уснула в метро от усталости. Вторую половину гранта украли.
Продают трудовые книжки — но не новые, как у метро. Эти, с платформы Марк, исписаны до упора. Софья Левановна N, 1900 г. р. Образование: Высшие женские курсы Герье. С 1946 г. — ответственный педиатр г. Батуми. А что делала курсистка в 1935—1945-м — книжка умалчивает.
Крымов: Здесь бывают вещи — просто окаменелости времени. Это жизнь. Она, может быть, немножко умершая — но жизнь. Потом… она такая беззащитная. И имеет ко мне личное отношение. Я отсюда.
Интересен даже сам подбор. Натюрморты, которые из вещей получаются. Интересно дать всему этому новую жизнь. Вот мы сегодня очки купили для «Дон Кихота». Ты придешь и посмотришь, на каком они персонаже, в каком контексте.
— Дима, ты, прости за подробность, сын великого режиссера Анатолия Эфроса. Твоя мама, Наталья Крымова, — лучший театральный критик 1960—1980-х.
Но я помню твои коллажи: деревенские фото 1940-х и графика, портреты погибших, выросшие из тех же фото. Помню нелепых, застенчиво-советских персонажей твоих картин.
«Недосказки» опять же… По Марку ты ходишь как зачарованный. Почему?
— Это моя родная, обыденная жизнь… разве что настой очень густой. Десятки этих вещей были у нас дома. Они у всех были! И для спектаклей наших важна художественная идея превращения старых, нищих вещей.
Зритель думает: вот это давно пора выкинуть, а это надо купить!
А… все наоборот может быть.
В «Недосказках» есть солдат: он уходит на войну. На нем черное суконное пальто. Надето, как докторский халат: задом наперед, пуговицы на спине. На голой спине нарисовано лицо, под ним борода из пакли. В вывернутые руки дали аккордеон. Шапка из старой кожаной сумки индийской. На ней — красная звезда (там и была звезда вытиснена).
Сумка нахлобучена на голову. И он идет на коротких лыжах…
И вот это нелепое создание, такой уродец, из знакомых вещей сотканный, засыпаемый снегом, уходит на войну. Спина превращена в лицо абсолютно детским рисунком. Уходит в вихре фольги нарезанной: это метель. А по белой стене через школьный проектор показывают слайды: Первая мировая, Вторая мировая, эшелоны, сантеплушки, какие-то обломки на зимней дороге..
И у меня всякий раз сердце сжимается от нашей собственной выдумки.
Кажется, они уже умерли — все эти вещи. Все эти вещи, включая комок в горле. Но самое интересное — вдруг сказать какой-то из них: «Э, брат, пошли дальше с нами. Мы тебе еще что-нибудь придумаем». И они обязательно воскреснут… потому что в них столько человеческих жизней скопилось!
А зритель пусть думает: «Этот, с гармошкой, вроде на дедушку моего похож».
Знаешь, бывают намоленные места. В новой церкви еще будет ли хорошо? А в старой — обязательно. Потому что там столько было просьб… Столько было радостей, столько страданий.
И платформа Марк: если б уметь увидеть то, что не видно, — над этим местом такое облако стоит… Не знаю, какого цвета.
Ну что ж, ему дать сгореть, пропасть?
Это не соц-арт. Здесь нет расчета на богему и иностранцев. Здесь продавцы и покупатели — одной породы. На Марк ходят не только продать-купить, но и пообщаться: куда ж людям еще? А тут такой Гайд-парк.
Завсегдатаи скромны, довольно приветливы, не-злы по сути. Такие шуты.
А если шут русского разлива… Вспомни Никулина на арене. Эти его штаны дурацкие, короткие, большие ботинки черные: вроде тех, что я сегодня искал.
Взгляд недоуменный: «Эй! Ты чего?». И долго смотрит…
Это здешний взгляд — доделанный большим художником. Это почва.
Вот он, народ. То, что мы сейчас видели: и бабки, и дедки. Они и сделали Колобков, никто другой. И из чего сделали? Ведь она в сборнике Афанасьева (в записи, для детей не адаптированной) на грудном молоке замешивала всю ту дрянь, что по сусекам наскребла.
На грудном молоке… Я на этой строке понял весь ужас, что шевелится, шуршит в русских сказках.
Вот эти люди из сказок — здесь они и есть. И мы оттуда. И продавцы, и покупатели. Можно это чувство отторгать. Как Чехов, раба выдавливать из себя. Если сил хватит.
Многим трудно принять мысль, что они из того же самого теста.
Но нельзя не чувствовать этих печальных русских шутов.

Мы бредем мимо лотка с фаянсом 1953 года. Парубки в папахах и балерины. Матрос: грудь в орденах.
И фигурка фронтовой регулировщицы. Сапоги, пилотка. Красный флажок в руке, твердо вытянутой на Запад. Щеки расписаны розовыми мазками. О красоте речи нет. Но… да. Из того же дулевского теста.
Фарфоровые маркизы с тонкими запястьями опираются на клавесин. На комод рококо. На куст шиповника.
У регулировщицы запястья покрепче. Ее опора — противотанковый еж.
Гремит Савеловская железная дорога — дорога ссыльных 1920—1930-х (их много селилось в Дубне и Дмитрове). Дорога физиков 1960-х. Дорога художников лианозовской школы (их барачный Барбизон — на соседней станции). Каждый кв. км подмосковной глины — перегной памяти.
Пылает алым цветом билборд «Модные телефоны для модных перцев». Это копится новый пласт Марка.
По рядам молча ходит старик в богемном берете за 4 сов. рэ, в тельняшке и пиджачке, с медалью «За город Будапешт».
На груди — кривая картонка: «Продам чешские книжные полки. Много. Недорого».
Крымов: Я делю людей на тех, кому это место интересно и кому неинтересно. Тех, кому здесь интересно, я больше уважаю.
Не то чтоб уважаю… Ну да, уважаю.

Елена ДЬЯКОВА, обозреватель «Новой» 

источник публикации
"Новая газета", 08.08.2005